Берега и волны - Николай Бойков

Как чистый турок, он все делал быстро: «Сначала – башка долой, потом – пожалей головой!» – смеялся он странной шутке. – «От такой шутки на душе жутко», – жаловался стихоплёт и в споры с турком не лез: «Кулон, мир?» – стихоплёт протягивал руку. – «Мир!», – великодушно соглашался черноглазый и пожимал ладонь стихоплёта.

В море для нас – мир без границ. Хорошее место – море. Моё!

Я догадался что мы подъезжаем, когда Раджеп стал оглядывать салон, будто что-то искал, и улыбаться каждому дереву. «Наверное, это его родные места», – подумал я проникновенно и тоже стал смотреть с особым чувством то на него, то на пейзаж вдоль дороги, будто могло что-то быть в них общего. Раджеп вдруг переменился, перестал меня замечать. Он торопился, что-то шептал машине, но и она стала урчать ровнее, как лошадь на знакомой дороге.

Остановились у небольшого дома почти полностью укрытого кустами и деревьями. Снега было совсем мало, он лишь оттенял предметы и листья мёрзлой белизной, как старая белая краска. Ветер, видимо, сдувал снег, если тот не успевал уплотниться дождём и морозом.

«Интересно, каково здесь весной? Красота, наверное: ручьи и подснежники, птицы и облака в ветреном небе, запах вспаханной земли и первой зелени…».

Раджеп уже выскочил из машины и бежал к дому. Я не торопился за ним. Он должен был вернуться за мной, так принято в сельской местности. Но он остановился и подождал:

– Не стесняйся, иди рядом со мной. Это дом моих родителей. Ты увидишь их.

На деревянной веранде горела маленькая электрическая лампа, а дизелёк с генератором шелестели в глубине сада, совсем комфортно. Раджеп показал на веранду и спросил:

– Узнаешь? Помнишь?

Я кивнул молча, вспомнив свой дом. В этот момент открылась дверь, и навстречу нам вышел высокий старик, ещё сильный, судя по гордой осанке, и жадно потянулся руками к сыну. Обнялись, сдержанно и тепло. Раджеп отстранился и представил меня:

– Это Валик, он русский, я говорил о нём.

Отец посмотрел на меня и кивнул, приветствуя и приглашая в дом. Мы шагнули в низкую дверь, и горло перехватило: в ожидании гостей стояли у стены два мальчика, лет шести-восьми, смотрели на приехавших, терпеливо и скромно.

В глубоком кресле полулежала старушка, видимо, мать. Множество фотографий на стенах рассказывали о долгой и многодетной жизни. Среди этих фотографий были, наверное, фото маленького Раджепа и фото отца с матерью на их свадьбе. Все, как в доме моих родителей.

Я сказал об этом Роджепу, а он перевёл мои слова родителям и детям. Дети стали искать среди фотографий знакомые им. Отец с матерью смотрели на сына, будто ждали чего-то. Я попросил друга отвести меня в какую-нибудь комнату, если такая есть, чтобы не мешать им.

Дом, видимо, был многокомнатным: слышались приглушённые голоса, шорохи и движение. «Наверное, там другие территории, как это здесь принято, женская, детская, гостевая…», – успел я подумать, пока Раджеп вёл меня в маленькую келью:

– Это моя детская, – сказал трогательно, – ты пока здесь побудешь. Хорошо? – Ийи, хорошо. – Я вернусь за тобой…

Единственное окно выходило на веранду. Ту, про которую он спросил: «Узнаешь? Помнишь?», – когда мы приехали.

Я вспомнил наш первый вечер на Красном море Я стоял на причале и смотрел за полётом счастливых ласточек, миллионы которых, видимо, только вернулись в тёплые края из осенних просторов севера. Вечер был ярко расцвечен закатом и морем. Звуки ликующих птиц и шелест скользящих сквозь воздух стремительных крыльев – возбуждали и радовали. Казалось, что я тоже летал и кричал по-птичьи, меж морем и небом.

По причалу приближались двое – судовой агент и гибкий высокий янычар. Если это электромеханик, то сколько в нём осталось от турка? Это была первая мысль, когда я его увидел.

Его первые слова, произнесенные по-русски, меня шокировали:

– Вот место, куда улетают ласточки, покинув детскую веранду моего дома!

Я отреагировал совершенно искренне и неожиданно для самого себя:

– Я тоже об этом подумал, когда их увидел – наваждение какое-то.

– В детстве я спал на веранде, а они кормили птенцов над моей головой, – улыбнулся янычар.

– И выманивали птенцов из гнезда, чтобы те опирались на крылья, падая… Учились летать.

– Раджеп – меня зовут, – он протянул руку. – Электромеханик и турок. А вы?

– Капитан. Валентин.

– О, простите, капитан, за фамильярность. Не повториться.

– Спасибо за сокровенное. Не каждый умеет делиться детством.

Он поклонился сдержанно.

– Вы говорите по-русски? Откуда? – Я действительно был удивлён.

– Мир бывает теснее семьи. Мама мне говорила, по-русски. Это у нас семейное.

– Это приятно.

– Приятно, что нас познакомили ласточки, – тихо сказал он. Я подумал, что он опять прав, и что такое знакомство бывает раз в жизни.

Теперь я был в его комнате и смотрел в ночное окно – комнату наполнили шорохи сонных крыльев или мокрых летающих листьев. Или это утих дождь, и сидела над окном ласточка?.. Я почти засыпал.

Но уснуть не пришлось. Ночной дождь – это кашляющий посторонний под вашими окнами – никому не даёт покоя. Где-то плакал ребёнок. Стало понятно, что кто-то болеет или что-то случилось. Хлопали дверцы автомобиля, и урчал беспокойно двигатель – Раджеп уезжал и возвращался. Я не считал возможным выйти из комнаты, чтобы не беспокоить излишне и ждал, что он обязательно зайдёт. Он и зашёл. Вид у него был встревоженный, а просьба – неожиданной.

– Вали, я вижу, что ты не спишь. Прости, что не говорю тебе всего. В доме беда – заболел ребёнок. Пришлось их вести в больницу. Отец тоже уехал, он врач. Дорога – сам знаешь, какая. Сейчас я уеду снова. У меня к тебе необычная просьба.

– Все, что смогу, Раджеп, говори – не стесняйся.

– Просьба необычная. Посиди с мамой. Она не совсем мама. У вас говорят – святая. Молящаяся. Немного – больная. С ней нельзя молчать. Просто поговори с ней. Она не будет тогда беспокоиться, если голос не будет останавливаться. Понимаешь?

Я хотел спросить о женщинах в доме, наверное, им было бы удобнее? Но он сам пояснил:

– Она привыкла, что голос мужской… Нет, ты не понял. Бог говорит голосом мужчины, а понимает – сердцем женщины. Так считают на Востоке. Так она слышит.

– Я понял. Не волнуйся. Если надо – я ей расскажу про всю мою жизнь, от печки, как у нас говорят.

Он улыбнулся.

– Спасибо. Пойдём…

Машина опять хлопнула двумя дверцами и отъехала. Ветер шумел ветками по крыше, и дождь лил потоками. Я подложил дров в железную печь, похожую на наши буржуйки, только всю в металлических звездочках и тюльпанах. Наверное, ей было лет двадцать, а может быть, больше. Или делали её в подарок к какой-нибудь свадьбе. Сквозь узкие щели мерцал алый огонь, который шипел, потрескивал или начинал вздыхать, как живой и усталый.

Мать лежала в своём кресле-качалке. Руки её держали моток шерсти и спицы. Ноги были укрыты разноцветным одеялом. Глаза были закрыты, но она не спала, время от времени ощупывая шерсть, одеяло и огромного серого кота, настороженно меня осматривающего. Я подумал, что этот кот умеет говорить и спрашивать. Я решил не ждать, и начал первым:

– Я помню, что когда просыпался, отца уже не было дома: он всегда уходил рано. Мама что-то готовила – я уходил в школу за четыре километра. У нас была большая и горячая печь. Отец её сам перекладывал и чистил, а мама – белила. Извёстка в ведре была синей и текла по маминым рукам, оставляя звёздные капли на крашеном полу. Мне нравился цвет извёстки. Мама всегда улыбалась, когда печь становилась голубоватой и сохла, светлея на фоне большой стены. Это было похоже на утренний свет в окно. Дрова лежали стопочкой на металлическом листе, перед дверцей, и на самой печи, за трубой – сохли. Когда печь разогревалась, и раскалялись до красна чугунные колечки на её прямоугольном поле, мама ставила кастрюли с водой и чайник. Чайник я любил больше всего. Чайник был друг. Мне казалось, что он говорит со мной или слушает, доброжелательно посапывая. А когда недоволен – он шипел струёй пара и даже свистел, возмущаясь. Тогда надо было за ним поухаживать: отодвинуть в сторонку или налить в заварник, чуток. Он это любил. Теперь таких чайников нет. Теперь – электрические. Не так давно я приехал с детьми в дом родителей. Мои отпрыски полезли на чердак и увидели старую посуду. – На металлолом! – кричал восьмилетний сын. – Держите кастрюлю! – кричала дочь и бросила что-то ещё. Чайник упал носиком в песок и испачкался. У меня сердце от жалости сжалось. Он смотрел на меня с укором, а я не вмешался. Я был совершенно в другом измерении, в другом мире, в другом времени жизни. Мне и сейчас стыдно – я ушёл за угол, будто предал мой чайник. Смешно? Не смешно. Мы все вырастаем из детства. Буду помнить, и помню, чайник смеялся мне охающим носиком и подливал в чашку кипяток. Было ещё темно, когда мама будила меня в школу. Я шёл к столу у пылающей печки. Пахло тестом, молоком и дровами с ароматом дыма. Она ставила передо мной горячие оладьи, и варенье – кизиловое или из тёрна… Мама была молодой и красивой. Кот лез мне под ноги и просил погладить. И было тепло-тепло в комнате. А над крышей качались сосны, дождь капал огромными каплями, падая вместе с иголками с веток и редкими шишками, подпрыгивающими и бегущими по траве в глубину ночи.